Архив фантастики

Grabinski, Stefan
Грабинский Стефан (26 февраля 1887 – 12 ноября 1936)

Аудиокнига «Тень Бафомета» (2007, Польша)

Несмотря на то, что Стефан Грабинский написал множество оригинальных и интересных произведений фантастической литературы ХХ века, при жизни он был практически не известен в Польше и, за исключением двух незначительных публикаций в Италии, не переводился. Период наибольшего успеха Грабинского приходится на 1918-1922 годы, когда он опубликовал пять сборников рассказов. Но эти впечатляющие достижения не способствовали признанию творчества Грабинского в стране, где художественная литература о сверхъестественном не принималась всерьёз. Грабинский не добивался расположения критиков и публики и вскоре занял воинствующую позицию по отношению к критике своих произведений. Не удивительно – и весьма показательно – что в одном из ранних рассказов, «Зона», он изобразил своего вымышленного двойника: самоотверженного художника, который презирает норму и расстаётся со своей публикой, чтобы двигаться к постижению могущественных, сверхъестественных сил, порождённых его воображением. Подобно персонажу этого рассказа, Грабинский был идеалистом-одиночкой, который стремился к пониманию скрытых сил мира и человеческого разума. Его творческая цельность зависела от изображения этих сил в самой убедительной форме, которая ему была доступна – в художественной литературе о сверхъестественном.

Грабинский родился в Каменке-Струмиловой, городке в Галиции на реке Буг недалеко от Львова (тогда Лемберг), 26 февраля 1887 года в семье окружного судьи и учительницы по игре на фортепьяно. Уже в раннем возрасте у него развился костный туберкулёз. Эта болезнь станет для него самого и членов его семьи роковой. По этой причине рано уйдут из жизни отец, брат и сестра Грабинского. Болезненная натура, вкупе с мечтательным, интроспективным характером, несомненно, привели его к увлечению фантастической литературой.

Сдав экзамен на аттестат зрелости, Грабинский в 1905 году поступает в Лембергский университет на филологический факультет с целью изучения полонистики и классической филологии. Его учителями были Вильгельм Брунхальский и Йозеф Калленбах. В стенах университета он завязал знакомства с людьми, ставшими в последующем представителями лембергской-варшавской школы, одной из самых значительных логических философских школ Польши: с Юлиусом Кляйнером, Станиславом Лемницким, Станиславом Котом, Стефаном Вирчинским.

По окончании учёбы он выбирает учительское поприще – профессию, которой был верен (за исключением коротких перерывов) с 1911 по 1930 годы. Сначала Грабинский преподаёт в публичной и частной гимназиях Лемберга, а в 1914-1915 годах в Вене.

Литературный дебют состоялся в 1909 году, когда он издал за свой счёт небольшой томик макабрических сочинений «Из фрагментов: В сумерках веры» под псевдонимом Стефана Жальны (Stefan Żalny). Книга канула в Лету, подобно большинству самиздатовских публикаций. В 1917 году Грабинский женится тоже на учительнице и переезжает в Пржемысль (Польша). Брак, правда, оказался неудачным, и писательствующий учитель оставляет в 1921 году жену и дочь, возвращаясь обратно теперь уже во Львов (после создания независимой Польши), где ведёт жизнь аутсайдера.

В силу необходимости он стал учителем, но его литературные устремления не ослабевали. Он продолжал писать, регулярно издаваться в журналах и, после окончания Первой мировой войны, «официально» дебютировал в 1918 году сборником из шести рассказов «На взгорье роз». Благодаря введению детективного момента как, например, в рассказе «На вилле у моря», книга приобрела своё особое напряжение. Этот томик получил несколько хороших отзывов. Самое сильное впечатление он произвёл на Кароля Ижиковского, влиятельного критика и автора новаторской авангардной прозы. Ижиковский, уже знакомый с парочкой рассказов Грабинского, опубликованных в уважаемом журнале «Маски», назвал его поразительно оригинальным автором, который обнаруживал острый ум и мастерски владел словом – удивительное явление в стране, где писатели обычно занимались «польскими вопросами» под влиянием трагической истории их родины.

В самом деле, в польской литературе ни раньше, ни позже не было автора, который добился бы таких же успехов в литературе о сверхъестественном, как Грабинский, посвятив себя исключительно этому жанру.

Хотя Грабинский доказал, что мог написать прямолинейную «страшилку» наподобие «Рассказа о могильщике», большинство его лучших произведений открыты для разнопланового толкования и демонстрируют множество как старых, так и новых влияний, представляя связное мировоззрение Грабинского. Страстный противник механицизма и детерминизма, он соединял концепции таких античных философов, как Гераклит и Платон, с современной философией Анри Бергсона и Мориса Метерлинка в своей борьбе против современного мира, где первоначальное человеческое чувство собственного «Я» и природы изглаживалось машинами, ограничительными системами и недалёкими людьми.

Особенно большое влияние оказал на него Бергсон. Грабинский блестяще использовал его теорию длительности в «Сатурнине Секторе». Но самые глубокие струны задело в Грабинском бергсоновское понятие «жизненного порыва» – духовной силы, или энергии, лежащей в основе реальности и влияющей на материю. Он совместил эту «жизненную силу» с теориями движения, выдвинутыми такими учёными, как Ньютон и Эйнштейн, в цикле железнодорожных рассказов, собранных под названием «Демон движения» в 1919 году.

Несомненно, в силу важности железнодорожных поездок, сборник «Демон движения» встретил наиболее тёплый приём в Польше. Легко представить себе человека, ехавшего в поезде и заворожено, с тревогой читавшего его рассказы о бездомных железнодорожниках, сумасшедших пассажирах и таинственных поездах. Но Грабинский стремился не просто развлекать публику. Железнодорожный мир подарил Грабинскому идеальный символ бергсоновского «жизненного порыва».Здесь присутствовала движущаяся вперёд, мощная, непосредственная сила, которую можно было почувствовать под ногами и в движении вагонов, сила, олицетворявшая скрытую силу жизни; это была среда, которую мог понять любой человек того времени. Железнодорожный мир уводил прямиком к основным проблемам антиавторитарного, антиматериалистического мировоззрения самого Грабинского.

За «Демоном движения» последовали сборники «Безумный странник» (1920), в котором загадочные феномены создают настроение, «Чудовищная история» (1922), своеобразные страшные истории, и в том же году «Книге огня» (1922).

Грабинский не избегал и ещё одной составляющей «силы» жизни – секса. В то время как сексуальные вопросы обсуждались в процессе психоаналитических дебатов того времени, Грабинский откровенно и смело раскрывал тёмные силы либидо в таких рассказах, как «Испарения», «Любовница Шамоты» и «В купе». В этих рассказах Грабинский предвосхитил проблему гендерной идентификации, столь актуальную в наши дни. Некоторые из его железнодорожных историй заканчиваются явным оргиастическим взрывом, а «Любовница Шамоты» может рассматриваться, на одном из уровней восприятия, как уникальный рассказ о безумии, вызванном мастурбацией.

В отличие от других писателей Восточной Европы, Грабинский обычно воздерживался от использования доступной ему богатой польской фольклорной традиции. В этом отношении его взгляд был более обращён к Западу, нежели к Востоку, и писатель осуществлял современный подход к фантастической литературе. В своих произведениях он изображал лишь те сверхъестественные сущности, которые были известны в фольклоре всех европейских народов. Но даже эти сущности приобретали отчётливый «грабинский» характер. В «Мести огнедлаков» он использовал злобные существа, населяющие стихии (в данном случае, огненные элементали), и заставил их вступить в философскую схватку, наделив их при этом забавными, весьма оригинальными именами. (Огонь, конечно, представлял другую основную «силу», которую наивный современный человек всё менее осознавал и который перестал интересоваться; поэтому Грабинский написал серию «огненных рассказов», собранных в «Книге огня» в 1922 году).

Все новаторские рассказы Грабинского служили примером особого типа фантастики, который он сам предложил называть «психо-, или метафантастикой». В отличие от прямолинейной, традиционной фантастики, носившей внешний, декоративный характер, данный тип брал за основу психологические, философские или метафизические проблемы. В действительности автор был магом, который хотел обнажить скрытый мир и, если не объяснить «тёмную сферу», что не под силу человеческому разуму, то хотя бы признать его присутствие и обращаться с ним с «психическим» уважением.

Когда в 1922 году Грабинский, в основном, отказался от формы рассказа и обратился к роману, проснувшееся в нём призвание исследователя неведомого переросло в мистицизм – обстоятельство, обрёкшее его произведения в глазах критиков на забвение. Грабинский начал утрачивать интеллектуальную позицию в своих сочинениях, а его задорный юмор, явственно проступавший в рассказах, стал ослабевать и, в конце концов, совсем исчез.

Как и следовало ожидать, его романы были холодно встречены публикой. Однако Грабинский не сошёл со своего пути и не оставил литературу, которая, по его мнению, могла изображать жизнь, какой он её видел. В 1927 году он совершает поездку в Италию, а два года спустя, в 1929 году, в Румынию.

Но тело не позволило ему вести литературную борьбу в полную силу. К постоянным будничным заботам – его учительского жалованья едва хватало на жизнь – добавился туберкулёз лёгких. В 1929 году туберкулёз распространился на лёгкие, что привело к кровотечению и невозможности преподавать. В связи с ухудшением здоровья он был вынужден переехать в деревню. Вскоре писатель оказался в отчаянном положении. Лекарства и надлежащий уход стоили дорого, равно как и его новая, уединённая резиденция. Зная о плачевном положении Грабинского, Кароль Ижиковский и ещё один критик, Ежи Пломенский, добились того, что город Львов признал своего родного сына. В 1931 году Грабинскому была присуждена Львовская литературная премия, но полученные деньги были вскоре растрачены, и ему пришлось покинуть свой деревенский приют и переехать во Львов. Очередное резкое ухудшение здоровья писателя в 1931 году заставляет его поселиться в лёгочном санатории в Бржуховицах, что недалеко от Львова. Именно там проходят последние годы его жизни, которые были мучительны. Директор последней школы, где работал Грабинский, писал в мемуарах, вышедших в 1948 году: «Когда я познакомился с ним под конец его жизни (он был недолго в нашем учебном заведении, потому что резкое обострение ужасной болезни безвозвратно вырвало его из наших рядов), он уже напоминал фигуру из собственных книг и производил впечатление одинокого чудака, отделённого от мира толстой стеклянной стеной и без остатка погружённого внутрь себя. Сильно исхудавший по причине изнуряющей болезни, всегда одетый в чёрное, с бледным прозрачным ликом, из которого слабость как будто бы высосала все краски жизни, казалось, он смотрит на мир своими голубыми глазами с совершенной другой стороны чем все, его окружавшие».

Прикованный к постели и едва ли способный писать, но всё же не сдающийся, он угасал на глазах у матери. Ежи Пломенский навестил автора в конце 1935 года, когда Грабинский уже не вставал с постели. Пломенский увидел писателя, изменившегося до неузнаваемости: исчезли некогда благородные черты, мертвенно-бледное лицо обросло бородой, взгляд потускнел, губы распухли и потрескались, и между ними сочилась кровавая слюна. Пломенский пытался приободрить умирающего писателя и заверил, что его произведения прочтут и признают будущие поколения, что они встретят одобрение за рубежом. Грабинский не поддался на уговоры и горько посетовал, что в Польше нет места писателям, которые хотят быть личностями, а не последователями литературной моды.

12 ноября 1936 года Грабинский скончался в возрасте 49 лет. В газетах и журналах появилось несколько заметок и трогательных некрологов, написанных теми, кто подобно Ижиковскому, знал писателя и признавал ценность его творчества. Затем Вторая мировая война окутала всю Европу своей мрачной пеленой, и казалось, что мир больше никогда не услышит о Грабинском.

Но, начиная с 1949 года, творчество Грабинского пережило новый расцвет в Польше. В этом году поэт Юлиан Тувим издал крупный сборник польской фантастики, куда были включены два рассказа Грабинского. Позднее, в 1950-х годах, был опубликован сборник лучших произведений Грабинского, а также колоссальная диссертация профессора Артура Хутникевича, посвящённая его творчеству. Постепенно увидели свет и другие произведения Грабинского, в том числе сборник 1975 года, изданный знаменитым писателем Станиславом Лемом, одним из самых пылких почитателей Грабинского. В 1970- и 1980-е годы произведения Грабинского были переведены на немецкий язык, в 1994 году на английский (антология «The Dark Domain»). Наконец, большим событием книжного рынка России стал выход избранных сочинений Грабинского в двух томах в издательстве «Энигма» в 2002 году.

В 1999 году в Германии был экранизирован рассказ «Любовница Шамоты» (1999 год, реж. Хольгер Мандель «Szamotas Geliebte» 17 минут) и в 2001 году тем же режиссёром рассказ «Ultima Thule» (19 минут).

И сегодня этого макабрического бродягу, писавшего в духовной изоляции и в тисках физической боли, снедаемого сущностью «тёмной сферы», открывают для себя новые читатели.

Мы не знаем, что чувствовал Грабинский в последние минуты жизни. Наверняка, отчаяние, гнев, горечь и, возможно, даже смирение. Но если он размышлял над центральной идеей своих рассказов – о том, что ни одна мысль не исчезает и что однажды она облачится плотью – тогда, возможно, испуская последний вздох, он надеялся на подлинное возрождение и признание своего творчества в будущем. Именно эта мысль и эта надежда, действительно облачились плотью. Один из великих голосов литературы о сверхъестественном звучит вновь.

Евгений Головин
Стефан Грабинский и мировоззрение мага

Его сжатая, холодная манера письма выдает человека с классическим стилеисповеданием. Предпочитает точность эпитетов, но не чуждается известного образного маньеризма. Никаких попыток специального возбуждения читательского интереса, никаких баобабов и колибри в мрачном, скудном, относительно северном пространстве рассказа. Некоторые тексты напоминают Эдгара По, остальные не напоминают никого. Произведения Стефана Грабинского (1887 – 1936) входят практически во все европейские и американские антологии фантастической литературы, но, насколько можно судить, при жизни он не имел у себя на родине, в Польше, особой популярности. Впоследствии ситуация изменилась. В предисловии к относительно недавнему польскому изданию можно прочесть о его творчестве следующее: «Это был новый тон, какого польская литература до Грабинского не знала. Удивительная необычность и оригинальность этой прозы – несомненно некое существенное расширение достижений и успехов польской литературы и одновременно приближение к универсальным мотивам и ценностям мировой беллетристики». Небогато, но автора предисловия можно понять: Грабинского трудно втиснуть в польский литературный процесс и не менее трудно приблизить к каким-то абстрактным «ценностям мировой беллетристики». Вообще узнать что-либо интересное о Стефане Грабинском, равно как о любом другом классике черно-фантастического жанра, довольно трудно. Кажется, он чуть ли не всю жизнь учительствовал в галицийской провинции и, кажется, был человеком весьма образованным – во всяком случае, отмечается несомненное влияние на него Анри Бергсона и Уильяма Джеймса. Но нас в данном случае занимает не столько учитель из Галиции, осведомленный в проблематике современной европейской философии, сколько его двойник – блестящий знаток магического мировоззрения и захватывающий рассказчик. И, разумеется, мы должны прежде всего иметь представление о магическом мировоззрении вообще.

Не надо путать магию с оккультизмом, и еще более нельзя ее путать с парапсихологией и экстрасенсорикой (термин, кстати говоря, в высшей степени нелепый и неточный). Если оккультизм XIX века явился романтической реакцией на позитивистскую науку, то парапсихология есть грустное признание того факта, что далеко не все в этом мире поддается научному объяснению. Ни оккультизм, ни парапсихология не могут иметь специального отношения к магии по той простой причине, что магия – тотальное мировоззрение, не зависящее даже от религиозной догмы. Речь идет о натуральной магии. Некоторые ее ответвления – например, белая, красная и черная магия – могут быть ориентированы на присутствие того или иного божественного начала, но само по себе это мировоззрение свободно от любых утверждений и формулировок теистического абсолюта. Магия признает этот мир – конкретизацию одного из возможных миров – случайным результатом беспрерывного взаимодействия, постоянной трансформации четырех основных сущностей, или принципов: огня, воздуха, воды и земли, – которые функционируют в мыслимой и немыслимой протяженности между гипотетическим полюсом вездесущего движения и не менее гипотетическим средоточием неподвижности. Эти принципы ни в коем случае нельзя путать с элементарностью периодической системы, поскольку магия вообще отрицает возможность какой-либо стабильной схематики мироздания. Манифестация какой-либо устойчивой картины мирового пейзажа объясняется относительной предоминацией одного принципа над другими. Причем это касается не только актуального космоса, но и каждой одноименной стихии: например, когда говорят о материальном пламени, имеют в виду землю, воду и воздух, соединенные и живущие в режиме огненного принципа. Поэтому всякое рассуждение о полном движении или полном покое в высшей степени предположительно, так как даже в самом тонком и эфемерном пламени присутствует земная тягость и блуждающий огонь разрывает сердцевину несокрушимой минеральной породы. Отсюда следует множество выводов. Коснемся некоторых из них: во-первых, каждый объект пребывает в состоянии изменчивой креативности, т. е., с точки зрения магии, нельзя признавать за ним раз и навсегда фиксированную идею или форму – каждый объект есть генератор или катализатор энергетикоассоциативных референций; во-вторых, объект не может иметь определенного акустического отражения, проще говоря, наименования, – мало того что его название меняется в зависимости от языка, – его акустический ориентир меняется в зависимости от степени его трансформации; в-третьих...

В-третьих, вселенная – материальная, психологическая, интеллектуальная – не может иметь никаких законов и не поддается никакой логической интерпретации, хотя бы потому, что любая знаковая система отличается характером относительно замкнутым, и референция обозначающего к обозначаемому до крайности многообразна. Поэтому в магии нет никаких оппозиций, никаких границ между реальным и воображаемым, сном и явью, жизнью и смертью, здравомыслием и безумием. Человек, который хочет быть магом, должен это уяснить прежде всего – иначе он просто станет глупцом своих предполагаемых «паранормальных» способностей. Равным образом он должен уяснить, что время и пространство считаются в магии не самостоятельными категориями, а лишь производными, целиком зависящими от взаимодействия четырех основных принципов, и, следовательно, в магической трактовке бытия таких понятий, как хронология и математика, интерпретируемых в качестве экзистенциальных констант, не существует. Он должен стать «mobile in mobile» – «подвижным в подвижной среде», – нет необходимости особенно акцентировать высокую трудность задачи. Для современного цивилизованного человека эта задача вообще не по силам хотя бы по двум соображениям: во-первых, он никогда не согласится, что его «эго» – чистая фикция, навязанная извне; во-вторых, жить в свободном «беззаконии», признав интеллект и память цепким кошмаром вроде змей Лаокоона, означает для него погружение в безвозвратное безумие. Он может воспарить либеральной мыслью и одобрительно кивнуть, услышав, к примеру, что этические нормы «человеческого общежития» и разглагольствования о каком-то «гуманизме» – только подлая софистика очередной правящей клики. Но если ему сказать, что никаких «законов природы» вообще не существует, и что якутский шаман знает о мироздании куда больше коллектива физического института, он может посмотреть на собеседника с некоторым сожалением. Прежде чем цивилизованные люди уверовали во вращение Земли вокруг своей оси, они в центре своего сообщества провели гипотетическую ось... средней статистической единицы. Кто не склонен сомневаться в научной и объективной картине мироздания? Индивид здравомыслящий, трезвый в буквальном смысле, морально и телесно устойчивый, есть некто вроде хорошего шофера или регулировщика. Это не просто пренебрежительное и случайное сравнение – интеллектуальные предки шофера и регулировщика, ответственные за чудовищную геометризацию пространства и времени, явились служителями нового космократора – «демона движения» (так называется один из сборников Стефана Грабинского).

Позитивистская наука вообще основана на преобладании «земного» принципа, понятого в смысле само собой разумеющейся фундаментальности, ибо дискурсивное мышление невозможно без нормативных осей, точек отсчета и констант. Об этом вполне четко сказал современник Грабинского Герман Кайзерлинг: «Для правильного понимания сущности дискурсивного мышления необходимо учитывать, что это мышление возможно только в предоминации хтонического элемента бытия».

Даже смелые, далеко идущие гипотезы Эйнштейна, Гейзенберга, Гилберта невозможны без хтонически ориентированных «постоянных». Однако в магическом понимании естественная земля, в состав которой входят три остальных принципа, никак не может притязать на «фундаментальность». В эпоху Просвещения образовался психологический тип, наиболее предпочтительный в своей «нормальности», – хтонически акцентированный тип, по сравнению с коим остальные казались менее «нормальными» и более морально предосудительными. Люди легкомысленные, пустые, остроумные, дилетантические, блестящие, зажигательные, лживые... многоцветная ядовитая пена вокруг работящего, созидающего челнока, хотя трудно сказать, чем, к примеру, Чичиков, «вставший, наконец, твердой ногой на твердую почву», экзистенциально предпочтительней героя «Золотого века» Бунюэля, одержимого мрачным пламенем неукротимой агрессии. Таким же приблизительно образом осязание и вкус начали превалировать в качестве индикаторов реальности над другими органами чувств, а многократные, утомительные повторы эксперимента стали считаться необходимыми для лучшей верификации «законов природы».

Стоит припомнить, что понятие «закон» относилось в древности к теистической сфере бытия. Законы давались не для буквального послушания, но служили указующими вехами для искателей религиозного свершения. Законность, равномерность, равновесие, точность – понятия геологические, характеризующие мир квинтэссенциального идеального движения и вечного фирмамента. Равно как чистое время и чистое пространство, эти понятия обращены к мистической «интеллектуальной интуиции», а не к логико-практической разработке. В письмах Марсилио Фичино проблема разбирается подробно: Фичино цитирует Дунса Скота и Тьерри Шартрского, которые предостерегали против использования в этике, политике и прикладных науках непостижимых для обычного ума идеограмм свободы, равенства, точности, повторения, потому что нельзя считать присущими вечно изменяющейся земле незыблемые категории восьмой сферы – сферы фирмамента. Вообще надо учесть, что мировоззрение магическое резко отличается от религиозного и мистического. Магия – знание экспериментальное, и его адептам присуще недоверие к любому теоретическому постулату, претендующему на ту или иную степень достоверности. В книгах по магии, будь то «Тайная философия» Агриппы Неттесгеймского или гаитянская «Попол-воо», всегда присутствует уклончивость, сомнение и недосказанность: «...говорят, что сожженная печень хамелеона пробуждает дождь и грозу», или: «...я слыхал, что оленьи рога, подвешенные над дверью, отпугивают змей», или: «...рассказывают, что из пепла головы канарейки, подмешанного в навоз, через восемь дней рождается огромная жаба, яд которой весьма употребителен в некоторых действах». Авторы, конечно, вовсе не думают обезопасить себя от обвинений в шарлатанстве, просто в постоянно изменяющемся мире взаимодействия объектов и условия их трансформации могут быть завтра иными, нежели сегодня, в одних руках иными, нежели в других. Можно возразить следующее: как же эти ваши адепты магического знания, проще говоря, деревенские старухи, знахари и колдуны отрицают методику, постулаты и константы? А пресловутые четыре элемента, или принципа, античной космогонии, о которых толковал еще Эмпедокл? Да и разве книги по магии не заполнены бесконечными схемами и рецептами нонконформистских аттракций и репульсий минералов, растений, чисел, планет? И при чем здесь довольно занимательный беллетрист Грабинский? Или он тоже тайный адепт?

К Стефану Грабинскому мы обратимся чуть позже. Занятия магией действительно не предполагают изучения теории в обычном смысле, но описание магического процесса всегда теоретично. К тому же мы пытаемся вкратце изложить философскую интерпретацию магического мировоззрения, представленную в сочинениях Марсилио Фичино, Джордано Бруно и Томмазо Кампанеллы, т. е. людей, известных своими неоплатоническими интересами и своим скепсисом в отношении любого теологического схематизма (Walker D.Р. Spiritual and Demonic Magic from Ficino to Campanella 1958. Р.60-68). Вопреки общепринятому мнению трансцендентная идеология не играет в магии существенной роли, поскольку невидимый мир считается таковым не в силу своей сугубой онтологической позиции, а в силу ограниченности человеческого восприятия, расширение возможностей коего и является одной из проблем магии. Отсутствие произвольной нормативной оси аннигилирует однозначность и оппозиции; недоверие к гипотезе имманентно-трансцендентной структуры ставит под сомнение иерархичность мироздания. Односторонний, до крайности ограниченный интеллект, верящий в свою исключительность, суживает до плачевного минимума качественно беспредельную космическую панораму, и если под разумом понимать богатство восприятия, мгновенное самонахождение в незнакомой ситуации, осторожность в суждении и высказывании, то любой дрозд умней человека. В магическом мировоззрении чувствуется скрытое или явное неприятие антропоцентризма, ибо каждый манифестированный или тяготеющий к манифестации объект обладает эмоциональностью, разумом и способностью суждения, какой бы нелепостью или даже извращенностью это ни казалось утилитарно мыслящему индивиду. Поразителен и необъятен внечеловеческий мир, где сложность законов распадается в торжествующем беззаконии, где человеческий язык способен только намекнуть на сложность психологических напряжений, как это сделано в работе Авиценны «О духовной любви минералов»: «Нам не дано понять, мы вынуждены лишь признать, что рубин ревнует коралла к звезде Альтаир». Размытость границ, незаметность переходов, смутный или взрывной динамизм метаморфоз, постоянное изменение человеческого естества мага тормозят решительность утверждений касательно магической догматики. В сущности, магия есть внедетерминистский, внерациональный способ познавательного бытия, когда ценится не какая-то мера истинности догмы, а именно ее транзитность. Каждое устойчивое понятие характеризуется скрытой преходящностью, которая является условием его перехода в другое понятие или его распада. В этом смысле ничего незыблемого, ничего «святого» не существует, если под этим имеется в виду определенное постоянство действия или влияние какого-либо субъекта или субстантива. Допускается в высшей степени проблематичная вероятность блуждающего и непредсказуемого присутствия постоянной идеи или метафоры в сфере, доступной необычайно расширенному человеческому восприятию, но отнюдь не конкретное участие теистических или демонических инвариантов в сотворении, жизни и разрушении мироздания. В этом сугубое отличие магии от алхимии и мистицизма, где прежде всего постулируется возможность достижения инвариантной сферы, а также предполагается наличие константы – философского камня или бога живого человека – в человеческом теле или душе. Необычайная трудность подобного достижения, сомнение в наличии подобной константы и побудили, возможно, неоплатоников Фичино и Бруно обратиться к магическому релятивизму. И вот почему.

Четырем космогоническим принципам необходимо должна соответствовать четырехчастная структура микрокосма. Но в теологическом понимании микрокосм триадичен: корпус, анима, анимус – тело, душа, дух; элементарная аналогия – земля, воздух, огонь. Получается, что в структуре микрокосма отсутствует элемент воды, то есть первоматерия творения, так называемая адиа регтапепз – «вода постоянная». Следовательно, либо космос был сотворен реально, а человек – существо ущербное и призрачное, либо под «миром сотворенным» понимается какой-то другой, не наш мир. Точка зрения магов такова: в транзитной вселенной беспрерывных становлении и трансформаций креатуры под названием «человек» не существует вообще, поскольку динамизм четырех принципов исключает aqua permanens. Но исключать что-либо окончательно, разумеется, противоречит духу магии. Следовательно, адиа регтапепз в общем метафизическом смысле нечто постоянное, связующее тело, душу и дух в единый организм, явление редкое, более редкое, почти гипотетическое. Подобный скепсис разделял К. Г. Юнг и его психологическая школа: «Можно говорить лишь об «эгокомплексе», но не о «я» или «субъекте». В строгом смысле рождение «я» божественно» (Neumann Е. Ursprunggeschichte, des Bewustseins, 1975. 5. 312). Можно говорить об «инфантильной обезьяне с нарушенной внутренней секрецией» (Ж. Рибо), о туманной, волнистой, волокнистой, антропообразной материи, но под словом «человек» можно разуметь только богочеловека. Человек все время раздваивается, расслаивается, рассекается – одухотворенный в один момент, воодушевленный в другой, телесно-инстинктивный в третий. Отсюда полная невозможность сколько-нибудь удовлетворительной характеристики человеческой сути. Отсюда странная фраза Ницше: «Человек есть толпа и место встречи» («Веселая наука»). Что может связывать в неспокойное целое микрокосмические составляющие? Иллюзии, идеи фикс, страх так называемой смерти, аутосуггестии, массовые суггестии. Это хорошо выразил испанский поэт Педро Салинас: «Бессмертное божество умерло для нас – если я правильно понимаю Ницше и Достоевского. В таком случае, что может связывать дух, душу и тело в единую композицию, именуемую человеческим существом? Что может связывать несколько человек в группу? По всей видимости, только страх – полиморфный, поливариантный, напряженный. Так шаровая молния, влетая в окно, превращает группу... в группу единомышленников» (Salinas P. El Defensor 1950. Р. 99).

Магическое мировоззрение отражает карнавальную ситуацию бытия. Карнавальное действо, рожденное когда-то из орфико-дионисийских мистерий, отвечает основной магической транспозиции и хорошо иллюстрирует отношение магии к религии. Божество может явиться в своей славе или в своем трагизме, в рубище или в пурпуре – это не имеет значения. Кто-то может провозгласить себя богом, не боясь, что его уличат в самозванстве, – на карнавале никто не ищет «истины». Здесь торжествует принцип скользящей, блуждающей теофании, намек на реализацию микрокосма, насмешливое обещание божественной помощи. В апофатическом познании истины утверждается только то, что истиной не является. И потому человек на карнавале есть «место встречи»... различных костюмов и масок, причем он никогда не должен идентифицироваться ни с одной из них.

* * *

Можно, конечно, по-разному интерпретировать творчество Стефана Грабинского и мы, вероятно, выбрали не самый прямой путь. В рассказе «В доме Сары», к примеру, очевидно влияние модной в конце того и в начале этого века тематики женского вампиризма, дорогой сердцу таких писателей, как Стриндберг, Чехов, Лоуренс. Несомненно влияние «философии жизни» Анри Бергсона и Рудольфа Эйкена на «Сатурнин Сектор» и дискретное влияние фрейдизма в рассказах «По следу», «Любовница Шамоты». Но, во-первых, эти рассказы, на наш взгляд, отнюдь не самые сильные у Грабинского, а во-вторых, нельзя забывать, что тенденции магического мировоззрения очень ощутимы и у Бергсона, и у Фрейда. Но если у этих философов можно проследить определенные тенденции, то Стефан Грабинский, по нашему мнению является безусловным сторонником магической диспозиции бытия.

В произведениях Грабинского очевиден магический релятивизм в отношении к современной технократической цивилизации, т. е. в отличие от традиционалистов он совсем не склонен считать оную ужасающим следствием распада «нормального» человеческого общества. «Сатурнин Сектор» – хороший тому пример. Бергсоновские аргументы двойника часовых дел мастера не выдерживают критики: Сатурн не является богом времени вообще и механического времени в частности: механические часы столь же мало повинны в современной идолизации времени, как нефть и каменный уголь, взятые сами по себе, в нынешней экологической катастрофе.

Время и пространство, трактуемые как однородные и независимые категории, существуют только в мозгу ученых-позитивистов. Время и пространство есть производные четырех космогонических принципов и соотносятся с ними, как запах с цветком или горение с деревом. В бесконечной динамической комбинаторике огонь, воздух, вода и земля образуют сонмы бессчетных креатур, наделенных мыслью, волей, разумом и направленностью действия. Люди пребывают с ними в постоянном и неконтролируемом контакте. Наши предки называли их демонами и стихийными духами, для нас это просто «стихии» – т. е. нечто неразумное, буйное, враждебное, – энергии и силы которых надо опасаться или, в лучшем случае, использовать утилитарно. Мы настолько заворожены мифом о собственной исключительности, что даже грустим о своем гордом интеллектуальном одиночестве и даже порываемся искать на других планетах каких-то «братьев по разуму». При этом нам свойственна потрясающая метафизическая наивность: встречая кого-либо, внешне напоминающего человека, мы его за человека и принимаем, а его сходство с птицей, зверем или растением полагаем случайным, столь же случайным, как человекоподобие скалы или дерева. Нам не приходит в голову, что наш собеседник – только антропоморфное отражение капли смолы, змеи, цветка или просто часть неведомого целого. Как вообразить, что «низенький, горбатый человек в форме железнодорожника» есть антропоморфная проявленность зловещей воли и загадочной амбиции существа, которое в нашем восприятии схематизируется как «поезд»? Как вообразить, что этот «поезд», чертеж которого прошел сквозь мозг инженеров и материализовался с помощью человеческих рук, – одна из бесчисленных реализации «демона движения» («Тупик»)?

Магическое мировоззрение было присуще всем народам во все времена. Этот ураган вырывает с корнем любое построение, эта раскаленная магма сжигает любую концепцию! Религия, наука, этика – с данной точки зрения только попытки удержать «человека социального» от растворения в «человеке космическом» (терминология Эриха Фромма). И как можно понимать некоторые тенденции новой философии и психологии? Пролонгация ли это антропоцентрической активности в областях доселе неведомых? Или прорыв магических стихий, ломающих любую интеллектуальную конструкцию? Вампиры, двойники, существа, порожденные стихиями, – азбука магии, известная с древнейших времен. Новая наука, ориентируясь на химерическую нормативную ось, пользуясь все возрастающей качественной импотенцией человеческого восприятия, искусственно отделив «психическое» от «физического», отодвинула эти совершенно реальные объективации в сферу душевных болезней. Но теории «паранойи» или «шизофрении» лишь констатируют опасность, но не предупреждают ее. Действия убийцы из рассказа «По следу» можно «психологически» объяснить так: «Анализ сновидений, несмотря на несовершенство психоаналитического метода, связанного с вольным или невольным искажением содержания сна, приводит к плачевному выводу: человек по сути своей был и остается существом жестоким и кроволюбивым. Общественные табу, тормозящие немедленное удовлетворение желаний, до крайности интенсифицируют первичные импульсы насилия и убийства» (Rank O Der Doppelganger, 1925. S. 60).

Комплекс «поиска истины» и роковая страсть к обобщающим схемам заставляют выдающихся психологов – каков Фрейд и его последователь Отто Ранк – делать странные выводы. Процесс, напоминающий описанный в рассказе «По следу», сотни раз упоминается в магической литературе. В любопытной анонимной книге «История дьявола» (Histoire de diable, Amsterdam, 1729) можно прочесть о «фогре» – «темном двойнике и тайном преследователе», – ужасающем выходце из инфернального мира. Когда человек засыпает, ему случается попасть под влияние мертвенно-синей луны Прозерпины, высасывающей его кровь. Если он видит во сне зеркало, то насыщенное кровью отражение обретает способность реального самостоятельного действия. Для фогра убийство, так сказать, продиктовано жизненной необходимостью. В магии, равно как в зоологии, не принято рассматривать вещи в моральном аспекте. Герой рассказа может никогда более не попасть в сферу Прозерпины и никогда более не испытывать неприятностей от ночного визита фогра. Поэтому делать логические и далеко идущие выводы на основании анализа сновидений, мягко говоря, более чем рискованно.

Рассказы Грабинского сложны и доступны многосторонней интерпретации. Если признать за его героями фиксированность и субъективность, тексты этого автора вполне ассоциируются с психоаналитическими позициями. Можно понимать конфликт Бжехвы и нарратора («Искоса») как ситуативную драму «космического человека» и его «социального» двойника. Приблизительно то же в рассказе «Сатурнин Сектор». Разнообразные виды человеческой амбитрофии (синдром двойника) отлично анализирует Отто Ранк в своей работе «Двойник», где, кстати говоря, подвергается серьезному сомнению существование человека как индивида в современном мире: «Делать вывод о цельности человеческой личности в наше время не представляется возможным. Нет никаких сомнений, что техническая цивилизация направлена на психическое уничтожение человека. Она бросила его в режим беспрерывного конформизма. Отсюда раздвоение личности. В лучшем случае раздвоение» (Rank O Der Doppelganger. 1925. S.192). Но являются ли герои Грабинского людьми в обычном смысле и применимы ли к ним положения антропоцентрической психологии? Известно, что целый ряд «стихийных демонов» может входить в людей, глаголать их устами, воплощаться в них на какое-то время или навсегда. Человек Грабинского – транзитная станция на пути трансформативной активности сильфаксов, акваэлл, пирофоров, террамитов. Но магия, в основном, наука экспериментальная, и трудно поставить магический диагноз персонажу художественной фикции. Известный демонолог Лодовико Синистрари оставил интересные сведения о «сильфаксе» – невидимой спрутовидной сущности (Sinistrari L. De la demonialite, 1659. Р. 205–212). Сильфакс, разъедая оболочки соматической души, впивается в двух или нескольких людей и составляет неведомое для них и структурно враждебное целое. После смерти одного из них возникает ситуация, похожая на описанную в рассказе «Искоса». Но возможны и другие интерпретации. Нельзя, конечно, забывать, что Стефан Грабинский – современный беллетрист, а не демонолог допозитивистской эпохи, – его можно подозревать в магических инспирациях, а не в пропаганде конкретных сведений. Однако эти инспирации настолько очевидны, что позволительно говорить о серьезном увлечении. Такие рассказы, как «Месть огнедлаков», «Горельщина», «Красная Магда», можно расценивать как художественный комментарий некоторых магических предположений. Огненный метафизический принцип, вселенная огня владычествует в этих произведениях. Когда в средние века рассуждали о бесконечности, то зачастую имели в виду бесконечную протяженность и сложность огненных миров. В существах, населяющих оные, акцентировано огненное начало, как в нас акцентировано земное. Эти существа в отличие от нас наделены гибкой переменчивостью, взрывным динамизмом и способностью мгновенных превращений. Они общаются с нами благодаря своей «земной» ипостаси, одна из манифестаций коей – материальный огонь.

Надо заметить, что наши предки не знали «стихийных бедствий». Это понятие появилось в XVIII веке и укрепилось благодаря возрастающей человеческой монополизации интеллекта. Наводнение, землетрясение, пожар – отпечаток, отражение, отзвук работы или борьбы относительно неизвестных креатур совершенно неизвестных стихий. В магической «табели о рангах» человек (если он вообще существует) занимает одно из последних мест. Ниже его – в том смысле, что они вообще не имеют представления об иных сферах бытия, – находятся так называемые «террамиты» (например, «Вий» из повести Н.В. Гоголя).

В «Красной Магде» дана замечательная иллюстрация из классической натуральной магии. В средние века таких девушек называли «фламмарозами» и беспощадно преследовали – в протоколах инквизиции они исчисляются сотнями. Их принимали за антропоморфную конкретизацию всепожирающего пламени. Грабинский, безусловно, хорошо знал магическую традицию, так как описание «Красной Магды», более или менее, напоминает выдержки из многочисленных свидетельств очевидцев и рекомендаций демонологов: «Они нигде не могут найти пристанища и вечно бродят по дорогам. Худые и смуглые, черноволосые и молчаливые, с длинными, беспокойными пальцами. Они легко приходят в неистовство, и тогда в правом зрачке загорается рыжее пятно» (Wecker I. Hexen-Buchlein, 1575. 5. 103). Автор – Иоганнес Векер – полагает, что убить их практически невозможно: они сгорают в пламени и спустя некоторое время обнаруживаются в другом месте. Фламмарозы и пирофоры – невидимые подстрекатели пожаров, фигурирующие в рассказах «Месть огнедлаков» и «Горельщина», – прослыли одним из кошмаров средневековья.

В лексиконе натуральной магии нет слова «инферно» – это теологическое понятие, сильно окрашенное христианской идеологией, имеет также весьма отдаленное отношение к магии черной, или, точнее, нигрогнозии. Как мы упоминали выше, магия лишь гипотетически признает любую константность. Можно сказать еще энергичней: проблематичная константность, локализация, фиксированность считаются перспективой крайне опасной. Признание теистической черной доминанты как абсолютной величины, или, проще говоря, культ дьявола, – это тенденция религиозная, а не магическая. В магии не ставится вопрос касательно оппозиции добра и зла или перипетий души в загробном мире: магия отрицает религиозную этику и отрицает так называемую смерть. Поэтому все, что касается продажи души дьяволу, пакта с дьяволом, полетов на шабаш и т. п., – только однозначная христианская интерпретация тайного магического действа. Религия всегда была враждебна магии, поскольку видела в ней разъедающее начало, угрозу человеческому интеллекту и психике. И действительно, бессознательные занятия черной магией могут подвести человека к той черте, где кончается не только область знаний, но и пространство возможных догадок. Такова судьба героя рассказа Грабинского «Владение». Поэт Вжесьмян нарушает одну из главных заповедей магии – он идентифицируется со своей ролью поэта и творца, верит, что он – бог, креатор фантастического, но близкого к реализации мира: «Ибо Вжесьмян верил в то, что пишет. Свято веровал в то, что любая, даже самая дерзновенная мысль, любой, пусть самый безумный вымысел когда-нибудь и где-нибудь воплотятся во времени и пространстве». Обычное заблуждение художника – верить в свою исключительность и свое авторство. Вжесьмян не задумывается над тем, что он – только посредник, что поток мыслей и образов не рождается в нем, а проходит через него. В результате он становится жертвой кровожадных хтонических вампиров – «лубий» на языке черной магии, – которые уверяют его, что они его собственные творения, и в конце концов превращают в террамита – хтонического демона, лишенного даже малой частицы огня. Таков результат глорификации творческого «я» при полном отсутствии... иронической улыбки.

Мы упоминали, что культ дьявола – тенденция религиозная, а не магическая. В «Саламандре», выдержанной в канонах вполне классических, представлена диффузия этих тенденций. В описании шабаша, очень красивом и пышном, в духе барок-ко, чувствуется безусловное католическое влияние. Великолепный и трагичный дьявол, конечно, мэтр этого мира, но печать отверженности не стирается с чела его. В пространстве романа идет беспощадная борьба огня инфернального и огня небесного, воплощенных в саламандре Каме и «белом маге» Анджее Вируше. В эту борьбу вовлечены «простые люди» – Ежи и его невеста Хелена. Последняя, правда, не так уж проста, в отличие от Камы она являет образ чистой и светлой женственности. Обычная ситуация, шестой аркан таро, молодой человек меж двух женщин: одна – зловещая обольстительница, другая – холодная гордая дева, одна покоряет, другую надо покорить. «Саламандра» повторяет в известном смысле схему «Золотого горшка» Гофмана, только Анджей Вируш значительно уступает архивариусу Линдхорсту, а Ежи – студенту Ансельму. Ежи – тип вполне современный – не может сопротивляться эротической аттракции Камы и безвольно плывет в чувственный парадиз, теряя в результате невесту и способствуя гибели своего «магического помощника». Это недурная иллюстрация нынешнего положения дел: мужчина утратил магическую силу, т. е. натуральную, независимую активность своего бытия. Мужское желание должно создавать свой объект, а не отдаваться приманкам, сколь бы привлекательны они ни были. Никакая эрудиция, никакое «тайное знание» не заменит утраченной силы, делающей мужчину мужчиной, а неофита магом. Лучшее подтверждение сему – инволюция образа Фауста, от великого героя легенд XV века до... Адриана Леверкюна.

Поговорим о «Тени Бафомета», где эпизодически присутствует поэт Вжесьмян. Он, правда, появляется ближе к концу как единомышленник или даже учитель главного героя – мистически настроенного литератора Помяна. Повесть представляет серьезный интерес, ибо в ней описан решительный конфликт между религиозным и магическим пониманием жизни. В данном случае можно не объяснять имя «Бафомет», поскольку автор никак не касается сложной теологумены этого понятия. После процесса над тамплиерами Бафометом стали просто называть дьявола в его козлоподобном варианте. В демонологии Бафомет обозначает демона из ближайшего окружения Люцифера.

Здесь надо все же сказать несколько слов о сложном целом, именуемом в просторечии «нечистой силой». Для христианских проповедников, которые повсюду ищут врага и рыкающего зверя, все едино: русалки или гномы, бесы или черти, дьявол или сатана. Не вдаваясь в подробную классификацию этих сущностей, необходимо отметить: бесы (домовые, ларвы, аспиолы) живут на условной границе «нашего» и «того» мира и могут входить с людьми в чувствительный или нечувствительный контакт. Черти (точнее, гоблины) помимо этого могут заключать с людьми разные пакты и соглашения; дьяволы (демоны), как правило, непосредственно с человеком не общаются. Поэтому Грабинский и говорит о «тени Бафомета».

Что, собственно, происходит в повести? Перерастание психологического конфликта в религиозно-магический, пролонгация земного конфликта в сфере потусторонней. Беспощадная вражда позитивиста Прадеры и мистика Помяна уходит в туман мифического прошлого. Это отвечает принятой в традиционной метафизике теории распада первоначальных единств, которая хорошо изложена в «Теософских фрагментах» Якоба Бёме: за разделением андрогина последовал распад еще относительно гармоничных мужчин и женщин на множество враждебных психофизических типов. Диссонанс между практиком и мечтателем, позитивистом и мистиком, санкционированный христианством («царство Мое не от мира сего»), до крайности обострился в буржуазную эпоху. Этот диссонанс, так сказать, крестообразен: горизонталь манифестированного «мира сего» и вертикаль инфернально-небесная врезаются друг в друга непрерывно и непримиримо.

Итак, «земной конфликт» разрешается в пользу Помяна неожиданно быстро: накануне дуэли Прадеру настигает загадочная и насильственная смерть. Но это лишь начало конфликта более жестокого и совершенно неразрешимого. Помян интерпретировал казус следующим образом: некие высшие и справедливые силы из «метафизической приязни» устранили его недруга Прадеру – одного из адептов пагубного прагматизма, ведущего человечество к «духовному хамству» и «растучневшему сибаритству». Это вполне религиозная точка зрения: Помян верит в провидение и небесную справедливость, стало быть, верит в разумное устройство мироздания. Однако первый диссонантный аккорд, который впоследствии превратится в песенку о двух мотивах Павелека Хромоножки, уже начинает давать о себе знать: когда Помян еще только направляется к месту дуэли, он встречает человека в белом пикейном жилете и покупает пунцовую розу. Невинная белизна и пунцовость, повторяясь несколько раз в событийной последовательности, сольются наконец зловещим унисоном. Два мотива, две контрапунктические линии медленно и неотвратимо раздваивают жизнь Помяна. И здесь разыгрывается главное противоречие религии и магии. Согласно христианской теологии, мир сотворен по законам небесной гаммы и предустановленной гармонии, которая отражается в человеческом сознании априорными понятиями иерархии и справедливости. Но чистая гармония невозможна в материальном мире, ибо в игру вмешивается диссонанс, тритон – «музыкальный дьявол», или «хромая квинта». Недоразумение, дефект, враг, даже чудовищный враг, но ни в коем случае не творец контр-гаммы, не равноценная Богу ипостась. Поэтому для человека религиозного этот сотворенный мир первичен и является в каком-то смысле «органным пунктом». Нижнее, призрачное, потустороннее царство дьявола есть обитель галлюцинаций и теней. И повесть поначалу оправдывает свое название: когда Помян посещает лоджию – место загадочного убийства, – «странный субъект», встреченный на винтовой лестнице, «распадается на мглистые клочья». Все это пока не выходит за пределы галлюциноза, и зловещий мотив кажется резонирующим отзвуком. Однако диссонанс набирает силу: ужасное видение в зеркале, психологическое отклонение в сторону прагматического полюса Прадеры и, наконец, появление «сестры Вероники» весомо и повелительно врезаются в жизнь Помяна. Тревожно нарушаются константы бытия: пространство и время более не поддаются ориентации, вещи, факты и события переплетаются если и не хаотически, то отнюдь не по законам предустановленной гармонии. Здесь любопытно следующее: как и в качестве кого функционирует Помян во «вставной новелле» о Павелеке Хромоножке, выдержанной, кстати сказать, в стиле «католического дьяволизма» Марселя Швоба и Жоржа Роденбаха. Из его смутных воспоминаний ничего вывести нельзя. Непонятно даже, помнит ли он монахиню Веронику и ее алтарь, воздвигнутый в его доме, вероятно, дьявольским соизволением. Вряд ли он обратился в Павелека Хромоножку, который весьма напоминает «странного субъекта» на винтовой лестнице, или в ксендза Дезидерия. Вероятно, он просто один из свидетелей довольно-таки «средневековых» событий, разыгравшихся под солнцем сатаны, в тени Бафомета. Следовательно, с точки зрения логики либо религии все это – галлюцинация, кошмарный сон, порожденный метанойей, дьявольским искусом. Но подобное объяснение схематично и, по сути, не объясняет ничего. Гораздо разумнее признать следующее: при раздвоении личности каждая из двух составляющих обретает либо независимость, либо очень сложную зависимость от другой.

Это магическая точка зрения. Апеллируя к основной метафоре повести, можно сказать, что «тень» Помяна ведет более или менее самостоятельное существование в континууме, порожденном «тенью» Бафомета. Так как тень – предпочтительный объект магических исследований с давнейших времен. Даже в работах по прикладной магии содержится много интересного на эту тему: нельзя наступить на тень, плюнуть на нее, бросить монету; в тени от лунного света мутнеет вода и ржавеет металл; тень от пламени костра усиливает действие магических рисунков и знаков... Но это мелкие частности обширного знания, ибо согласно магической традиции каждый из нас – только тень своего более реального «я», а посему наша жизнь есть имитация. Египетский жрец Анебон сказал неоплатонику Ямвлиху: «Оплодотвори свою тень и родишься истинно».

Тень благословляющей руки – не инфернальная пародия, но видимый знак присутствия иного бытия, пусть неведомого, но столь же равноценного. Бессмысленно спрашивать, что происходит и почему. Надо скорее спросить, почему происходящее именно так, а не иначе преломляется в структуре моего восприятия. И тогда этот «сотворенный» мир перестанет угнетать своей гармонией или нарушением оной. «Мир не сновидение, мир должен стать сновидением», – сказал Новалис.

Но герой повести не желает входить в сферу магического релятивизма. Он признает релятивизм ограниченный и пессимистически окрашенный: «Где же истина? Где путь? Куда ни кинешь взгляд – бездорожье, глушь. Ни одного просвета, ни одного дорожного знака! И мечется по этому беспутью ополоумевшая мысль и не находит выхода...» Однако это надрыв, смятение, а не бесстрастная формула. Помян не хочет быть транзитным существом в транзитных мирах. Помян верит в свое активное творческое начало, верит даже, что он есть генератор гипнотической энергии, играющей другим человеком. Генератор, а не проводник. Помян верит в свою автохтонность, в свою «реальность». Но быть реальным – значит быть виновным. Таков христианский закон.

Все вышесказанное – только предположения касательно Стефана Грабинского. Мы вовсе не хотим представить его «магом». На наш взгляд, этот замечательный писатель не менее замечателен в своих поисках утраченного знания.

Произведения автора

Романы

1924 – Саламандра (Salamandra)
1926 – Тень Бафомета (Cień Bafometa)
1928 – Монастырь и море (Klasztor i morze)
1936 – Остров Итонго (Wyspa Itongo)
Сборники
1909 – Из фрагментов. В сумерках веры (Z wyjatkow. W pomrokach wiary) / под псевдонимом Стефана Жальны (Stefan Żalny)
1918 – На взгорье роз (Na wzgórzu róż). – Краков
1919 – Демон движения (Demon ruchu). – изд. «J.Czernecki» (Варшава-Краков)
1920 – Безумный странник (Szalony pątnik) – Краков
1922 – Книга огня (Księga ognia) – Лодзь
1922 – Чудовищная история (Niesamowita opowieść) – Львов
1930 – Страсть: Венецианская повесть (Namiętność (L’Appassionata) – г. Станиславов
Англоязычные антологии
1993 – Темная территория (The Dark Domain) / Пер. с польского Мирослава Липинского (Miroslaw Lipinski); Обложка Франца фон Стука (Franz von Stuck). – изд. «Dedalus». – 154 с. £6.99 (о) ISBN 1-873982-25-9
2005 – Демон движения (The Motion Demon) / Пер. с польского Мирослава Липинского (Miroslaw Lipinski); Обложка Криса Пеллетье (Chris Pelletiere). – изд. «Ash-Tree Press» (Канада). – 122 с. Cdn$56.00, 500 экз. (п) ISBN 1-55310-084-0
Пять выпусков журнала «Хрестоматия Грабинского» (The Grabinski Reader) / Ред. Мирослав Липинский (Introduction by Miroslaw Lipinski). – изд. «Teawood Publications» (Нью-Йорк, США) – [ Размер 7" x 8½" ]
1986 (№1, лето) – Хрестоматия Грабинского (The Grabinski Reader) – 16 с. $2.50 (о)
1987 (№2, весна) – Хрестоматия Грабинского (The Grabinski Reader) – 16 с. $2.50 (о)
1988 (№3, весна) – Хрестоматия Грабинского (The Grabinski Reader) – 20 с. $2.50 (о)
1989 (№4, весна) – Хрестоматия Грабинского (The Grabinski Reader) – 16 с. $2.50 (о)
1990 (№5, весна) – Хрестоматия Грабинского (The Grabinski Reader) / Обложка Криса Пеллетье (Chris Pelletiere) – 28 с. $3.50 (о)
Пьесы
1921 – Темные силы (Вилла у моря) (Ciemne sily (Willa nad morzem)) – драматическая пьеса
1921 – День поминовения усопших (Zaduszki)
19.. – Лярвы (Larwy (Manowiec)) – пьеса, не выходившая при жизни автора
Некоторые рассказы
1919 – Любовница Шамоты (Kochanka Szamoty)
1921 – Взгляд (Spojrzenie)
1921 – Перед долгим путешествием
1919 – Чад (Czad) // журнал «Pro Arte», 1919, №2 – с.
19.. – Свидетель Матерна (Świadek Materna)
19.. – ??? (Nietykalny (Wyjątki z pamiętnika A.Końtchy))
19.. – Рассказ о могильщике (Поминальная беседа) (Opowieśc o grabarzu (Gaweda zaduszna))
19.. – Чарна Валка (Czarna Wolka)
Фильмография и экранизации
1927 – Любовница Шамоты (Kochanka Szamoty) – короткометражный фильм по одноименному рассказу (Польша)
1967 – Тупик (Ślepy tor) – короткометражный фильм по одноименному рассказу (Польша)
1968 – Горельщина (Pożarowisko) – короткометражный фильм по одноименному рассказу (Польша)
1984 – Дом Сары (Dom Sary) – кинофильм по рассказу «В доме Сары» (Польша)
1985 – Проблема профессора Челавы (Польша)
1988 – Никто не виноват (Nikt nie jest winien) – кинофильм (Польша)
1999 – Любовница Шамоты (Szamotas Geliebte) – короткометражный фильм по одноименному рассказу (Германия)
2001 – Ultima Thule – короткометражный фильм по одноименному рассказу (Германия)

Библиография на русском языке

Отдельные издания

Избранные произведения в 2 томах / Пер. И. Колташевой, Н. Смироновой, Л. Ермиловой. – М.: Энигма, 2002. – (Мандрагора). 4 000 экз. (п) ISBN 5-94698-005-Х

Публикации в периодике и сборниках

Месть огнедлаков: Рассказ / Пер. Л. Ермиловой // Иностранная литература, 1992, №3 – с.154-162
Новеллы / Пер. И. Колташевой // альманах «Splendor Solis» (Москва), 1995, №1 – с.
На взгорье роз: [Рассказ] / Пер. с пол. Юрия Боева // Млечный Путь, XXI век, 2019, №3 – с.140-150

Творчество автора

Валерий Окулов. Стефан Грабиньский: [Об авторе] // фэнзин «Окула» (Иваново), 1990, вып.6 – с.38-39
Андрей Щербак-Жуков. Саламандра железного века: [Рец. на книги С. Грабинского «Саламандра» и «Тень Бафомета»] // Книжное обозрение, 2003, №17 – с.5
Елена Венгерская. И сам ты – только призрак: [Рец. на книгу С. Грабинского «Тень Бафомета»] // Книжная витрина (Новосибирск), 2003, №12 – с.5
Станислав Лем. Послесловие к «Необыкновенным рассказам» С. Грабинского / Пер. В. Язневича // Станислав Лем. Мой взгляд на литературу. – М.: АСТ, М.: АСТ Москва, 2009 – с.328-344

Библиография на украинском языке

Публикации в периодике и сборниках

Готичні оповідання / Мал. Світлани Ніколюк // Всесвіт, 1994, №8 – с.71-94
Смалюх: [Оповідання] / Пер. Юрія Винничука // Потойбічне: Українська готична проза ХХ ст. – Львів: Піраміда, 2005 – с.211-218
Погляд: [Оповідання] / Пер. Мирослави Баліцької // Потойбічне: Українська готична проза ХХ ст. – Львів: Піраміда, 2005 – с.219-229
Чад: [Оповідання] / Пер. Юрія Винничука // Потойбічне: Українська готична проза ХХ ст. – Львів: Піраміда, 2005 – с.229-236
Саламандра: Містична повість / Пер. Юрія Винничука // Дніпро, 2011, №7 – с.8-49
Два оповідання // Кур’єр Кривбасу (Кривий Ріг), 2011, №260-261 (липень-серпень) – с.221-251
У домі Сари: [Оповідання] // Чорт зна що. – Львів: ЛА «Піраміда», 2004 – с.764-780

Творчество автора

[Про автора] // Потойбічне: Українська готична проза ХХ ст. – Львів: Піраміда, 2005 – с.210
Юрій Винничук. Блудний син української літератури: [Стаття про письменника Стефана Грабинського] // Кур’єр Кривбасу (Кривий Ріг), 2011, №260-261 (липень-серпень) – с.219-221

Евгений ГоловинСтефан Грабинский и мировоззрение мага

* * *

Произведения автора

Библиография на русском языке

Отдельные издания

Публикации в периодике и сборниках

Творчество автора

Библиография на украинском языке

Публикации в периодике и сборниках

Творчество автора

Евгений Головин
Стефан Грабинский и мировоззрение мага