Пьеса Ежи Жулавского «Эрос и Психея» (Eros i Psyche, 1904) представляет собой сложный жанровый гибрид, в котором сочетаются драматические, лирические и эпические элементы. Экспериментальная форма пьесы («сценическая повесть в семи главах») обусловлена не только романтической идеей синтеза искусств, чрезвычайно актуальной на рубеже столетий, но и созвучна общеевропейскому процессу «романизации» драмы. Целостность разрозненным композиционным элементам «Эроса и Психеи» придает миф, положенный в основу сказки Апулея. Хронотоп пьесы Жз'лавского ближе именно циклической структуре мифа, а не гармоничной завершенности сказки «Эрос и Психея» тяготеет к архаическому сюжетному архетипу, который В. Е. Хализев определяет следующей конструкцией: 1) исходный порядок (равновесие, гармония), 2) его нарушение, 3) его восстановление, а порой и упрочение.

В мифологической системе координат Психея Жулавского выступает как культурный герой, возвращающий мир из состояния Хаоса в изначальный Космос. Налицо и другие типичные схемы мифа и сказки нарушение табу, которое влечет за собой поиски потерянного супруга, многочисленные испытания, временные смерти и, наконец, победа над злом и воссоединение с возлюбленным.

Оригинальная трактовка сказки об Амуре и Психее вписана Жулавским в историософский миф о вековых скитаниях души в мире Душа-Психея проходит в драме весь круг всемирной истории, сопровождаемая воплощениями своего божественного проводника, Эроса и образом Блакса – антагонистом Эроса, символизирующим косное начало, препятствующее душе в достижении идеального бытия.

Как и многие авторы конца XIX - начала XX века, Жулавский стремится к созданию собственной религиозной модели, зачастую синтезируя христианские и языческие представления Психея и Блакс, подобно Адаму и Еве, вынуждены покинуть идеальный мир Аркадии после нарушения табу Эрос Жулавского неоднократно отождествляется в тексте драмы не только с платоновским Эросом, но и с Иисусом Христом. За образами античного мифа, положенного в основу драмы, отчетливо просматривается ветхозаветный сюжет о грехопадении.

В пьесе Жулавского просвечивает и библейская модель времени. Священная история в Библии движется линейно, но в финале Нового Завета точки начала и конца сближаются, как это было в античном мифе. «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» [Откр. 22.1] – заключает автор Апокалипсиса. Новый Иерусалим возвращает в мир изначальную гармонию Эдема. Корни мировой истории, по Жулавскому, лежат в идиллической Аркадии, и в неопределенном будущем мир обязательно вернется в лоно изначального «В ту же минуту свершается чудо Стена коридора в глубине раздвигается и падает, как серая мгла, открывая вид того же пейзажа, который был в начале – в Аркадии».